Торжество справедливости



На часах был полдень. Мы с Ершовой сидели и пили. Она чай, а я коньяк. Спизженный по случаю из папиной заначки под шкафом.
На часах был полдень. А пить мы с Ершовой начали тоже в двенадцать. Только ночи. И последние три часа пили мы молча.
- Экий пидорас. – Я решила нарушить тишину, ибо чувствовала, что за минувшие сто восемьдесят минут мы с Юлькой расплодили батальон конной милиции.
- Экий, действительно. – Подтвердила Ершова, и похлопала себя по животу: — Слушай, я уже четыре литра чая выдула, а ты всё ещё к консенсусу не
пришла.
- Не пойду я к твоему консенсусу. – Я машинально пригубила свой стакан, потому что коньяк в общем-то кончился ещё в шесть утра, второй бутылки не
было, а чаю не хотелось. – Грех это, Ершова.
- Грех, Лида, это жену больную бросать. С дитём малым! – Повысила голос Юлька, а я спросила:
- Почему больную?
- Да потому что только больная на голову баба, когда её муж бросает, двенадцать часов подряд ебёт мне мозг на тему «Как вернуть эту паскудину?», а
советов моих слушать не желает! – Закричала Ершова, и схватила меня за шкирку: — Собирайся, брошенка. Это твой единственный шанс.

Вовка бросил меня месяц назад, и возвращаться упорно не желал. Собственно, лично мне он не особо-то был и нужен. Разве что зарплаты его жалко
было, и пиписьки вот такущей. А больше в Вовке ничего хорошего и не было. Но ребёнок по нему скучал, а сыну я никогда ни в чём не отказывала. На
уговоры и лесть Вовка не поддавался, а в ответ на моё телефонное обещание не давать ему видеть ребёнка – предсказуемо приехал и дал мне в глаз.
Все возможные варианты были испробованы, и кроме фингала никакого результата не принесли. И тогда на помощь пришла Ершова. Если, конечно, можно
назвать помощью Юлькино желание отвести меня к бабке-цыганке, которая поплюёт-пошепчет, и Вовка вернётся обратно в ячейку общества. Вместе с
зарплатой и пиписькой. Мне такая помощь не нравилась, но с Ершовой спорить бесполезно.

- Страшно чота мне, Ершова. – Поёжилась я, стоя у облезлой двери с обгрызенной дермантиновой обивкой, за которой проживала Юлькина
бабка-кудесница. – И денег жалко. Ой, жалко…
- Страшно уродиться дурой. – Весомо ответила Ершова. – Страшно идти в КВД после твоего дня рождения. Страшно десять лет жить с сильно пьющим
мужем-молдаваном. А бабка это хуйня. И деньги плачу я. Хуле ты их жалеешь?
По всем пунктам Ершова была права, поэтому я вздохнула, и нажала на кнопку дверного звонка.
В приоткрывшей щели появился один пышный чапаевский ус, и приветливо нам махнул. Расценив этот жест как приглашение войти, мы с Ершовой,
собственно, и вошли.
Обладатель чапаевского уса повернулся к нам спиной, и посеменил по коридору, как болотный огонь. Мы шли за ним, и с каждым шагом мне всё больше
хотелось развернуться и убежать обратно. Хуй бы с ней, с зарплатой Вовкиной. И хуй бы с пиписькой. Внутри меня поднималась и бурлила волна паники.
Хотя, возможно, это бурлила медвежья болезнь.

Благодарим за присланное!
Присылайте ваши фото,эро,курьезы, приколы и подсмотренное с помощью этой формы
Мы с удовольствием выложим их на нашем сайте


Прислал adrhelp

Активная гражданская позиция



Недавно прочёл историю, как сломавший ногу паренёк уселся в метро, вытянув перевязанную конечность в проход. Доехал бы он, наверное, до своей
остановки спокойно, но, на беду раненого, в вагоне оказался моралофаг. Которому не понравилось, что наглый молокосос сидит на уютной кожаной
скамейке, а пожилой человек в это время вынужден стоять, держать за поручень.

Моралофаг быстрым шагом подошёл к парню и, прежде чем тот успел хотя бы удивиться, с размаху ударил его по ногам. От боли в сломанной заново ноге
парень потерял сознание... Кончилось всё благополучно. Через какое-то время парень очнулся на станции метро. Тот самый старик, которому он "не
уступил место", дотащил его до больницы. А моралофаг, как, собственно, моралофагам и положено, под шумок тихо слинял.

Мне это живо напомнило две другие истории про человеческую доброту.

Первую историю я читал где-то на просторах Интернета. Там пьяный мужчина проявил во время ссоры с женой характер: прибил гвоздём к табуретке свои
собственные яйца. Повредил он, к счастью, при этом только кожу: то есть, особой боли не испытывал.

Жена, тем не менее, проявила сострадание, отвела мужа в травмпункт, где членовредитель и расположился в середине коридора, ожидая своей очереди.
Дальше, как вы, наверное, уже догадались, нашёлся моралофаг и в травмпункте.

Проходящая мимо уборщица увидела омерзительную картину: пьяный мужчина, глубоко наклонившись вперёд, стоял посередине коридора, опирался на
табурет и бессмысленно улыбался в пустоту. Преисполнившись праведного гнева, уборщица могучим пинком выбила табуретку из-под нарушителя порядка.
Мужчина упал, а гвозть вылетел из причинного места, по пути как следует разодрав пациенту мошонку.

Чем история закончилось, я не знаю. Полагаю, мужика приняли без очереди и оперативно всё ему зашили. Знаю я одно: когда я прочёл эту историю
первый раз, я так впечатлился, что закрыл браузер и начал ходить по комнате, гневно скрипя зубами.

Ладно. Надеюсь, сейчас у этого мужика всё в порядке. И, напоследок, ещё одна история, рассказанная мне одним музыкантом, которому я как-то
настраивал компьютер.

Дело был в начале двухтысячных годов, и я тогда не только работал менеджером по продажам, но и не на шутку увлекался этой темой. Тренинги,
шренинги, всякие разные брошюры и книжки... Достаточно сказать, что прочитанных мной книжек по продажам скопилось так много, что когда я через
пару лет отдавал их своему знакомому, они заняли несколько двенадцатилитровых коробок.

Записки из школы



Я не люблю детей в том смысле, в каком их принято любить в среде граждан, воспитанных без этических искажений. Просто отношусь к ним так, как
относятся к людям, которые не вполне владеют собственной нервной системой не по своей вине. И если я могу помочь им как-то это преодолеть –
помогаю. А если не могу, то и не суюсь.

С таким подходом меня категорически нельзя было даже близко подпускать к системе среднего образования. Тем не менее, я шесть лет проработала
учителем русского языка и литературы. При этом совершенно не умела держать педагогическую дистанцию и постоянно обаялась отдельными маленькими и
не очень маленькими личностями до состояния изумленной влюбленности. А со своим тогдашним обостренным индивидуализмом я любой детский коллектив
могла развалить на составные части в считанные недели.

Вобщем, дерьмовый из меня вышел педагог.
Но все свои «обаяния» я отлично помню.

Ваня.
Было ему двенадцать, и был он красавец. Стройный, белозубый, смуглокожий пепельный блондин, точно только что спрыгнувший с микенской фрески, со
спины критского быка, он еще и улыбался необычно, как-то иронически-смущенно, слегка на левую сторону, то есть совершенно неотразимо. Мол, вот он
я весь перед вами, какой есть, а теперь посмотрим, как вы будете с этим справляться. Ровесницы интриговали вокруг него так, что Екатерина Медичи
по сравнению с ними была монастырская послушница.

Даже пожилые заслуженные учителя, эти матерые человечища, давно забывшие, что такое слабость, рано или поздно выкидывали белый флаг перед его
вкрадчивым обаянием.
Мы дружили. На переменах он прятался у меня в классе, спасаясь от девчонок.
Как-то я его застала в растрепанных чувствах. Он сидел, обхватив свою пепельную голову тонкими руками, и глядел в окно с такой горечью, как будто
только что потерял последнюю любимую иллюзию.
- Что случилось-то? – спрашиваю.
- Да так, - говорит, - Все бабы дуры.
- Так уж и все?
Он поднял на меня ясные глаза, в которых светился уже совсем недетский опыт.
- Все, - убежденно подтвердил он. И добавил галантно, - Кроме мамы и Вас.

У него было шесть сестер. Все – старшие.

…