Всем спасибо за присланное!
Разобрал все, что успел.
Присылайте ваши приколы и интересности с помощью этой формы

Нерусские люди, или Почему над шутками про Равшана и Джамшуда смеются миллионы россиян

---

«Нет, ну что они с погодой творят?! Сейчас ноль, а к вечеру обещают до тринадцати мороза, ты такое видел, а?!» – грузный мужчина, плюхнувшийся на переднее сиденье маршрутки, начал жаловаться буквально с первой минуты посадки в машину. И при этом он не просто отвлекал водителя разговорами, но и в моменты особенной экспрессии пытался похлопывать того по плечу.

За окном действительно творилось что-то невообразимое – каша из снега, воды, грязи заполонила московские дороги, в некоторых местах доходя почти до колен, небо сумрачно выбрасывало вниз неприветливые снежные хлопья, которые таяли, не долетая до земли. Но пассажир, судя по внешнему виду, пенсионного возраста, возмущался так, будто именно человек, нас везущий, был виноват и в небесной хляби, и в том, что «в этом году не зима, а черт знает что. Совсем они там, что ли, обнаглели?».

Вот эти ссылки на тех, кто «там обнаглел» и что-то такое «с погодой творит», меня, тоже находящуюся внутри салона маршрутки, где сидели не в пример болтливому мужчине немногословные и угрюмые четыре женщины, весьма заинтриговали. Мне стало интересно – кому собеседники поставят в вину этот и в самом деле аномальный температурный перепад? Но обсуждения не получилось: до конца поездки разговорчивый пенсионер все говорил и говорил, а сидевший слева от него водитель, то ли таджик, то ли узбек, только имитировал беседу, изредка кивая в ответ и улыбаясь. И ни разу не остановил надоедливого, чтоб тот не мешал вести машину в столь непростых условиях.

На конечной остановке, у метро, опять для него, водителя, испытание. Тут в бой пошли женщины, точнее две из них. Попытавшись побыстрее выйти, одна так дернула дверь микроавтобуса, что ее в буквальном смысле перекосило и заклинило на полдороге к открытию. Что тут началось… Будто шлюзы открылись – за несколько секунд, в течение которых несчастный водитель подбежал от своей двери к нашей, ему довелось услышать столько ругани и в свой адрес, и всех азиатских национальностей в придачу, что впору было начинать драку. И я не уверена, что была бы на стороне пассажиров-заложников. А он, то ли узбек, то ли таджик, ничего. Как-то быстро и ловко поставил дверь на место и, стоя в хлипких ботиночках в дорожном месиве по щиколотку, подавал всем выходящим руку, чтобы было сподручнее перешагивать через грязь.

А тетки, особенно вторая, продолжая крыть его последними словами, тем не менее милостиво поддержкой пользовались. А вместо спасибо: «У-у-у, чучмек, у тебя и руки под стать дороге». Но тот на провокацию не поддавался: стоял и улыбался, все так же терпеливо, как до того с мужчиной. И можно было подумать, что ему все нипочем – ни докучливые пассажиры со своей трепотней и руганью, ни отвратительная погода, при которой работать еще не один час, и неизвестно, кто и почему станет вымещать на нем настроение, – если б не глаза. Они его выдавали, это были глаза человека, все понимающего – что мы, москвичи, считаем его человеком второго сорта. Что если он хочет сохранить рабочее место, нужно притвориться глухонемым. Что то обстоятельство, что в той, другой жизни он был уважаемым и к его мнению прислушивались, в сегодняшней, за баранкой столичной маршрутки, не играет никакой роли. Он стоял и изо всех сил старался держаться в навязанной роли бессловесного и безропотного.

Не знаю, как в других районах, но на юге Москвы их, приехавших из некогда хлебосольных азиатских республик, много. Это они, кого мы полубрезгливо, полупрезрительно называем гастарбайтерами, скалывают лед на тротуарах в двадцатиградусные морозы, таскают тяжеленные ящики с овощами-фруктами в магазинах и ларьках около метро, убирают общественные туалеты в Коломенском и делают еще много всякой другой работы, непопулярной среди коренных жителей Златоглавой, несмотря ни на какие кризисные времена. Каждый день, еще за окном темным-темно, я сквозь сон слышу, как шаркают дворничьи метлы и позвякивают лопаты. И что бы ни вытворяла погода и сколько бы снега ни наметала, я знаю, что, выйдя из подъезда, я пойду по ухоженной дорожке, а темноволосый Ахмет (или Равшан?) в ярко-оранжевой служебной куртке как-то пугливо ответит на мое «доброе утро». Словно в обязанности нерусским дворниками вменяют не только убирать дворы, но и как можно дальше держаться от обитателей убираемых территорий. И еще я знаю, что в пристройке к ДЕЗу неподалеку от моего дома в одной небольшой комнате живет не один, не два и даже не пять таджиков. А много больше. Это мне один из них, Вахит, рассказал.

Говорят, люди или предки людей когда-то жили на деревьях. По крайней мере, в некоторых местах. Понятно, что чукчи и алеуты, например, на деревьях жить не могли за отсутствием таковых. А вот я в детстве жил на деревьях регулярно. Мы с товарищами даже нечто вроде домика в ветвях несколько раз строили. Неумные антиэволюционисты иногда говорят, что, мол, «даже дикие и одичавшие племена не живут на деревьях, как это делают обезьяны, которых прочат нам в предки». Что можно ответить таким людям? Вот что: «Господа, вы мало знаете, мало читаете и ненаблюдательны». Все дети, которые в личном своём развитии повторяют развитие человека как вида, живут на деревьях. Как минимум - в нижней развилке сливового дерева, пока бабушка обедать не позовёт. А посмотрите на первую картинку этой записи. Видите? Это современное жилище людей папуасского племени короуаи. И оно - высоко на дереве.

Среди племён, до сих пор живущих на деревьях, короуаи и комбаи - самые известные. Наверное, потому что живут они на самом деле очень высоко. Понятно, одно дело приподнять жилище на сваях или даже на стволах естественных деревьев над землёй метров на шесть, а впендюрить его вот на такую высоту - совсем другое:

Суббота

---

- Ну, за нас, за красивых! А если мы некрасивые – значит, мужики зажрались!
- Воистину!
Дзынь!
Субботний вечер. За окном трясёт больными пятнистыми листьями и разноцветными презервативами старый тополь, из хач-кафе под кодовым названием «Кабак Быдляк», доносятся разудалые песни «Долина, чудная долина» и «Чёрные глаза», а мы с Юлькой сидим у меня на кухне, и тихо, по-субботнему, добиваем третью бутылку вина.
- Нет, ну вот ты мне скажи, - хрустит хлебной палочкой Юлька, вонзаясь в неё своими керамическими зубами, - Мы что, каркалыги последние, что ли? А?
Наклоняюсь назад, балансируя на двух задних ножках табуретки, и рассматриваю своё отражение в дверце микроволновки. Не понравилось.
- Ершова, - обращаюсь назидательно, - мы – нихуя не каркалыги. Мы – старые уже просто. Вот смотри!
Задираю рубашку, показываю Юльке свой живот. Нормальный такой живот. Красивый даже.
- Видишь? – спрашиваю.
- Ни**я, – отвечает Ершова, сдирая зубами акцизную наклейку с четвёртой бутылки, - А, не… Вижу! Серёжка в пупке новая? Золотая? Где взяла?
- Дура, - беззлобно так говорю, поучительно, - смотри, щас я сяду.
И сажусь мимо табуретки.
Пять минут здорового ржача. Успокоились. Села на стул.
- Ершова, я, когда сажусь, покрываюсь свинскими жирами.
Сказала я это, и глаза закрыла. Тишина. В тишине бульканье. Наливает.
- Где жиры?
- Вот. Три складки. Как у свиньи. Это жиры старости, Юля.
- Это кожа твоя, манда. Жиры старости у тебя на жопе, п**даболка!
Дзынь! Дзынь! Пьём за жиры.
Хрустим палочками.
Смотрим на себя в микроволновку.
- Неси наш альбом, Жаба Аркадьевна – вздыхает Юля.
Ага. Это значит, скоро реветь на брудершафт будем. По-субботнему.
Торжественно несу старый фотоальбом. Смотрим фотографии.
- Да… - Через пять минут говорит Юлька, - Когда-то мы были молоды и красивы… И мужики у нас были – что надо. Это кто? Как зовут, помнишь?
- А то. Сашка. Из Тольятти. Юльк, а ведь я его любила по-своему…
- Х**ла. **ала ты его неделю, и в Тольятти потом выгнала. На кой он тебе нужен был, свисток плюгавый? Двадцать лет, студент без бабок и прописки.
- Да. – Соглашаюсь. – Зато красивый какой был…
- Угу. На актёра какого-то похож. Джин… Джыр… Тьфу, бля! Не, не Джигарханян… Джордж Клуни! Вспомнила!
Пять минут здорового ржача.
Переворачиваем страницу. Обе протяжно вздыхаем.
- Ой, дуры мы были, Лида…
- И не говори…
Остервенело жрём палочки.
Вся наша жизнь на коленях разложилась.
Мы с Юлькой в шестом классе.
Мы с Юлькой неумело курим в школьном туалете.
Мы с Юлькой выходим замуж.
Мы с Юлькой стоим у подъезда, и держим друг друга за большие животы.
Мы с Юлькой спим в сарае с граблями, положив головы на мешок с надписью «Мочевина».
- Уноси, Жаба Аркадьевна! – звонко ставит пустой бокал на стол Ершова, - Щас расплачусь, бл*!
Уношу альбом.
Дзынь! Дзынь! Хрустим палочками.