490
7
Театральные истории. часть 17
Лев Дуров и Леонид Куравлев пришли проведать заболевшего Бориса Беленького, «отца» московской театральной премии «Хрустальная Турандот». Выпили водки, и Дуров между прочих разговоров стал рассказывать, как он студентом замечательно «показывал» животных.
— Ни в жисть не поверю, — подзуживает его Куравлев, — такой серьезный артист, худрук театра!..
Дуров тут же плюхнулся на ковер и стал показывать тигра. Катается, выгибается... В это время теща Беленького внесла очередную закусочку. Внесла и ушла молча. А уж после сказала Беленькому:
— Не люблю я твоих... артистов этих! Нормальный человек напьется и лежит. А этот — с вы-ы-вер-том!!!
— Ни в жисть не поверю, — подзуживает его Куравлев, — такой серьезный артист, худрук театра!..
Дуров тут же плюхнулся на ковер и стал показывать тигра. Катается, выгибается... В это время теща Беленького внесла очередную закусочку. Внесла и ушла молча. А уж после сказала Беленькому:
— Не люблю я твоих... артистов этих! Нормальный человек напьется и лежит. А этот — с вы-ы-вер-том!!!
×
Режиссеры Алов и Наумов снимали фильм, в котором была занята большая группа цыган. Один из постановщиков все время обращался к ним (видимо, ему казалось, так будет вежливее):
— Товарищи цыгане, войдите в кадр!.. Товарищи цыгане, выйдите из кадра!.. Товарищи цыгане, все налево!.. Товарищи цыгане, все направо!..
В конце концов один из цыган спросил его:
— Товарищ еврей, а перерыв на обед когда?
— Товарищи цыгане, войдите в кадр!.. Товарищи цыгане, выйдите из кадра!.. Товарищи цыгане, все налево!.. Товарищи цыгане, все направо!..
В конце концов один из цыган спросил его:
— Товарищ еврей, а перерыв на обед когда?
Некий новый русский пригласил Зиновия Гердта осмотреть свою новую квартиру. Водил по бесчисленным комнатам, объяснял: «Здесь это, здесь то... один туалет, другой туалет, одна ванная, другая ванная... спальни, кабинеты, комнаты для приемов...» В конце экскурсии, естественно, вопросил: «Ну, как вам, Зиновий Ефимыч?» Вежливый Гердт сказал, что всё очень мило, но, на его взгляд, где‑то здесь еще должен быть пункт обмена валюты.
Настоящий голос — явление редкое и подчас достается человеку, по всем другим статьям не годящемуся для сценической деятельности. Слуха нет, пластика, как у Буратино, в голове полное отсутствие «сала». Однако — голос!
Говорят, в Большом театре один солист, обладающий от природы большим басом, но имевший серьезные проблемы с музыкальным слухом, никак не мог справиться с Песней Варлаама в опере Мусоргского «Борис Годунов». Там между строчками текста звучит семь четвертей оркестровой музыки, буквально так: «Как во городе было во Казани!» (раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь! — играет оркестр), «Грозный царь пировал да веселился!» (оркестр вновь: раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь!), «Он татарей бил нещадно...» ну и так далее. Вот в эти семь четвертей и не мог попасть несчастный бас: то раньше начнет, то позже. Дирижер пригрозил: еще раз — и выгонит из спектакля.
Бас побежал к концертмейстеру: помоги, говорит, придумай что‑нибудь! Тот поморщился: «Сто раз уже репетировали, какой же ты мудила! Ну ладно, давай так сделаем. Тебе надо про себя пропевать какую‑нибудь фразу, которая бы точно укладывалась в эти семь четвертей. Ну, вот хоть эту: „Ка-кой-же-я-му-ди-ла!“».
Стали пробовать: «Как во городе было во Казани! (ка-кой-же-я-му-ди-ла!) Грозный царь пировал да веселился! (ка-кой-же-я-му-ди-ла!) Он татарей...» Классно получилось! Раз десять пропели, и бас, гордый и во всеоружии, отправился на спектакль. Дошел до злополучного номера. Спел первую строчку, пропел про себя неприличную фразу, уверенно начал: «Грозный царь...» — дирижер с бешеными глазами показывает палец: мол, опять вступил на одну четверть раньше. Со следующей фразой тоже самое. Словом, совсем облажался: кончил петь — оркестр еще играет... Уйдя со сцены, с криком: «Убью!» бросился искать концертмейстера. Тот только руками развел: «Ну, ведь десять раз репетировали! Ну, давай еще раз: как ты пел?» «Как во городе было во Казани, — стал загибать пальцы бас, — ка-кой-же-я-му-дак!..»
Говорят, в Большом театре один солист, обладающий от природы большим басом, но имевший серьезные проблемы с музыкальным слухом, никак не мог справиться с Песней Варлаама в опере Мусоргского «Борис Годунов». Там между строчками текста звучит семь четвертей оркестровой музыки, буквально так: «Как во городе было во Казани!» (раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь! — играет оркестр), «Грозный царь пировал да веселился!» (оркестр вновь: раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь!), «Он татарей бил нещадно...» ну и так далее. Вот в эти семь четвертей и не мог попасть несчастный бас: то раньше начнет, то позже. Дирижер пригрозил: еще раз — и выгонит из спектакля.
Бас побежал к концертмейстеру: помоги, говорит, придумай что‑нибудь! Тот поморщился: «Сто раз уже репетировали, какой же ты мудила! Ну ладно, давай так сделаем. Тебе надо про себя пропевать какую‑нибудь фразу, которая бы точно укладывалась в эти семь четвертей. Ну, вот хоть эту: „Ка-кой-же-я-му-ди-ла!“».
Стали пробовать: «Как во городе было во Казани! (ка-кой-же-я-му-ди-ла!) Грозный царь пировал да веселился! (ка-кой-же-я-му-ди-ла!) Он татарей...» Классно получилось! Раз десять пропели, и бас, гордый и во всеоружии, отправился на спектакль. Дошел до злополучного номера. Спел первую строчку, пропел про себя неприличную фразу, уверенно начал: «Грозный царь...» — дирижер с бешеными глазами показывает палец: мол, опять вступил на одну четверть раньше. Со следующей фразой тоже самое. Словом, совсем облажался: кончил петь — оркестр еще играет... Уйдя со сцены, с криком: «Убью!» бросился искать концертмейстера. Тот только руками развел: «Ну, ведь десять раз репетировали! Ну, давай еще раз: как ты пел?» «Как во городе было во Казани, — стал загибать пальцы бас, — ка-кой-же-я-му-дак!..»
Стариннейшая байка... кто её только не пересказывал...
В Большом театре шел «Евгений Онегин». Предпоследняя картина: бал в богатом петербургском особняке. Онегин уже встретился с князем Греминым, сейчас будет спрашивать: «Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит?» Татьяна стоит в кулисе, вот уже музыка на выход, и тут она с ужасом понимает, что этого самого малинового берета нет. Должен был вот тут лежать — и нету! Паника: костюмерша бросается в цех, кричит оттуда: «Нету!», «прима» орет: «Неси любой!», костюмерша несется с зеленым беретом, Татьяна выскакивает на сцену, едва успев в музыку, на ходу напяливая берет.
Онегин делает большие глаза, но оркестр играет, петь все равно надо, и он поет: «Кто там в ЗЕЛЕНОВОМ берете с послом испанским говорит?» Гремин басит: «Пойдем, тебя представлю я», — поворачивается к Татьяне, видит этот дурацкий «зеленовый» берет и от неожиданности на вопрос Онегина «Так кто ж она?» вместо «жена моя» отвечает: «Сестра-а моя-а!» И Онегин довершает этот кошмар, уверенно выпевая: «Так ты СЕСТРАТ — не знал я ране!..»
В Большом театре шел «Евгений Онегин». Предпоследняя картина: бал в богатом петербургском особняке. Онегин уже встретился с князем Греминым, сейчас будет спрашивать: «Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит?» Татьяна стоит в кулисе, вот уже музыка на выход, и тут она с ужасом понимает, что этого самого малинового берета нет. Должен был вот тут лежать — и нету! Паника: костюмерша бросается в цех, кричит оттуда: «Нету!», «прима» орет: «Неси любой!», костюмерша несется с зеленым беретом, Татьяна выскакивает на сцену, едва успев в музыку, на ходу напяливая берет.
Онегин делает большие глаза, но оркестр играет, петь все равно надо, и он поет: «Кто там в ЗЕЛЕНОВОМ берете с послом испанским говорит?» Гремин басит: «Пойдем, тебя представлю я», — поворачивается к Татьяне, видит этот дурацкий «зеленовый» берет и от неожиданности на вопрос Онегина «Так кто ж она?» вместо «жена моя» отвечает: «Сестра-а моя-а!» И Онегин довершает этот кошмар, уверенно выпевая: «Так ты СЕСТРАТ — не знал я ране!..»
Солист Большого театра Артур Эйзен, обладатель роскошного баса и замечательный актер, в свое время был назначен официальным исполнителем песни «Широка страна моя родная!» Песня эта, как известно, после «Гимна Советского Союза» и «Интернационала» была третьей в коммунистической иерархии. Конечно, в другое время ее мог спеть всякий, кто захочет, но на правительственных концертах — только Эйзен. За каждое исполнение ему была назначена персональная ставка в 120 (сто двадцать!) рублей — по тем временам огромные деньги. Так вот, говорят, что приятель Эйзена, первая скрипка оркестра Большого театра, всякий раз «раскалывал» его одним и тем же образом. «Шир-ро-ка-а стр-ра-на моя р-родна-я-аа!» — выводил Эйзен, и сидящий за его спиной скрипач тут же громко сообщал оркестру: «Пять рублей!» «Много в не-ей лесов, полей и ре-ек!» — продолжал Эйзен, и скрипач тут же ему в спину подсчитывал: «Де-сять рублей!»
Оркестр давился от смеха, но труднее всего было Эйзену: до возгласа «Сто двадцать рублей!» он еле допевал...
Оркестр давился от смеха, но труднее всего было Эйзену: до возгласа «Сто двадцать рублей!» он еле допевал...
Ссылки по теме:
- Кото-пост
- Устами младенца:Свадьба с точки зрения детей
- Это Африка, детка!
- Демотиваторы
- Голливудская улыбка
реклама
