2815
17
История белоруса, которого не смог сломать XX век
Это был сонный майский понедельник. По центральной площади агрогородка Ленино, что в Горецком районе, маршировали гуси. На двери магазина висел плакат, напоминавший, что скоро 9 Мая. 90-летний бывший солдат Николай Косенков, ветеран войны, рассказывал нам о том, как его перемалывал XX век — и как он веку не дался.
* * *
Они живут скромно, как и все белорусские старики, — в двухэтажном многоквартирном домике, похожем на барак. В квартире два холодильника и большой телевизор. На кухне в корзинах бульба, которую надо посадить. Дед Коля и его жена Мария Трофимовна в хлопотах: собираются в санаторий под Борисовом. Ветерану перед праздниками выписали путевку на двоих.
— Последняя наша поездка, — говорит бабушка Маша. — Следующая — на тот свет.
21 мая ей исполнится 87, а ему 22 мая — 91. Их семье 67 лет. Скоро будет каменная свадьба. А потом — благодатная.
* * *
Они живут скромно, как и все белорусские старики, — в двухэтажном многоквартирном домике, похожем на барак. В квартире два холодильника и большой телевизор. На кухне в корзинах бульба, которую надо посадить. Дед Коля и его жена Мария Трофимовна в хлопотах: собираются в санаторий под Борисовом. Ветерану перед праздниками выписали путевку на двоих.
— Последняя наша поездка, — говорит бабушка Маша. — Следующая — на тот свет.
21 мая ей исполнится 87, а ему 22 мая — 91. Их семье 67 лет. Скоро будет каменная свадьба. А потом — благодатная.
×
* * *
— Я родился в Радионовке, это Горецкий район. А она — в Жарневке Дубровенского района, — начинает рассказ дед Коля, которому ни за что не дашь 90. — В 1941-м окончил 8 классов. И тут 22 июня — война. У нас как раз выпускной был в школе. А тогда радио не было, света не было — ничего не было. И мы до обеда ни о чем не слышали. Ездили в Горки на базар. Приехали, а тут и говорят: беда.
Немцы бомбили Оршу. Прожекторы резали небо, видели отблески. Назавтра, 23-го, получил приказ от председателя колхоза: везти военнообязанных в сельский совет, а потом — куда направят.
Подъезжаю на телеге к клубу — ровно 10 человек идут воевать. Народ собрался, женщины воют. Мужики с торбами, в торбах ложка, полотенце, кусок хлеба. Положили на воз: «Трогай!» Никто и не вернулся из них домой…
Приехали в сельсовет, там море людей. И драки, и песни, и слезы — что хочешь. В потасовке одного мужика порезали. Нашли машину, грузили песок в кузов, чтобы не трясло. Но до Горок его не довезли, умер по дороге.
— Я родился в Радионовке, это Горецкий район. А она — в Жарневке Дубровенского района, — начинает рассказ дед Коля, которому ни за что не дашь 90. — В 1941-м окончил 8 классов. И тут 22 июня — война. У нас как раз выпускной был в школе. А тогда радио не было, света не было — ничего не было. И мы до обеда ни о чем не слышали. Ездили в Горки на базар. Приехали, а тут и говорят: беда.
Немцы бомбили Оршу. Прожекторы резали небо, видели отблески. Назавтра, 23-го, получил приказ от председателя колхоза: везти военнообязанных в сельский совет, а потом — куда направят.
Подъезжаю на телеге к клубу — ровно 10 человек идут воевать. Народ собрался, женщины воют. Мужики с торбами, в торбах ложка, полотенце, кусок хлеба. Положили на воз: «Трогай!» Никто и не вернулся из них домой…
Приехали в сельсовет, там море людей. И драки, и песни, и слезы — что хочешь. В потасовке одного мужика порезали. Нашли машину, грузили песок в кузов, чтобы не трясло. Но до Горок его не довезли, умер по дороге.
Составили списки, разбросали людей. Ночью жгли костры. Старики спорили о политике: сколько мы немцу отгрузили хлеба, кож, богатства и все же не угодили, пошел нас убивать…
Мужики ушли на фронт, а мне дали «тройку» рублей на прощание — на конфеты. Заезжаю в город. В магазинах очереди, шум, давка. Все хватают — водку, хлеб, продукты. Я и близко не подступился, уехал домой с «тройкой» в кулаке.
* * *
— Первый раз немца увидели 12 июля, на Петров день, — дедушка помнит все. — Рядом с нами был бой, пули летали по саду. Сидели в окопах. У нас они не стояли, перли на Москву. Загорали, воду из колодца брали, гоготали. Те, кто не в колхозе был, единоличники встречали с хлебом-солью: освободители, дескать. Но и их заставили сеять и пахать. В 1941-м еще колхозом работали, а в 1942-м его ликвидировали. Разделили землю и лошадей. Я работал со всеми — пахал, бороновал.
Мужики ушли на фронт, а мне дали «тройку» рублей на прощание — на конфеты. Заезжаю в город. В магазинах очереди, шум, давка. Все хватают — водку, хлеб, продукты. Я и близко не подступился, уехал домой с «тройкой» в кулаке.
* * *
— Первый раз немца увидели 12 июля, на Петров день, — дедушка помнит все. — Рядом с нами был бой, пули летали по саду. Сидели в окопах. У нас они не стояли, перли на Москву. Загорали, воду из колодца брали, гоготали. Те, кто не в колхозе был, единоличники встречали с хлебом-солью: освободители, дескать. Но и их заставили сеять и пахать. В 1941-м еще колхозом работали, а в 1942-м его ликвидировали. Разделили землю и лошадей. Я работал со всеми — пахал, бороновал.
В волости появились полицаи. Наезжали, «порядок» делали, староста командовал. Появились партизаны. У нас один человек, Ефим Григорьевич, бухгалтер, организовывал им помощь. Связь держали, информацию доставали, оружие. И я в этой группе был. Уже после войны встретились с Ефимом в Орше. Говорю: вели же работу мы — а где документы, где подтверждение? Оказалось, сдал их в райком партии, когда после освобождения уходил на фронт. И кто-то на наших документах «прокатил», зачислился в партизаны…
Рядом жгли деревни. Наша осталась. Ненавидели немцев, конечно. Но что мы могли сделать? Пацаны да бабы.
Рядом жгли деревни. Наша осталась. Ненавидели немцев, конечно. Но что мы могли сделать? Пацаны да бабы.
* * *
Мария Трофимовна, когда началась война, ходила в 5-й класс.
— Мы тогда жили в Орше. Большой дом, садик красивый, семья пятеро детей. Из города убегали в деревню, дом сгорел. Дали конторку маленькую там. Тесно, голодно, но надо жить.
Мария Трофимовна, когда началась война, ходила в 5-й класс.
— Мы тогда жили в Орше. Большой дом, садик красивый, семья пятеро детей. Из города убегали в деревню, дом сгорел. Дали конторку маленькую там. Тесно, голодно, но надо жить.
Немец зверствовал. Искали евреев, стреляли. Там, где сейчас у нас музей, большой овраг. В овраге их и убивали. В конце октября, наверное, батька мой поехал за дровами в лес и у того оврага увидел двух маленьких детей. Привез их на возу. Одному 4, второму 3,5. Когда расстреливали родителей, смогли по рву уползти. Мать, как увидела, за голову схватилась: «Что ты, Трофим, наделал? Узнают — не оставят в живых». А он отвечал: «Ничего, как-нибудь…»
Они прожили у нас до марта. Батька был хороший портной. Весной приехал дед какой-то, шубу привез. Увидел ребят этих: «Ты что, Трофим, жиденят держишь?» И на следующий день в 4 утра у двора немецкая машина тормозит. Всех на улицу, на снег (он тогда поздно лежал). Схватили батьку, детей забрали, повезли в контору. Их там сразу постреляли, а потом отца собрались убивать. Переводчик заступился, просил: не надо, пожалейте, у него семья. И они пожалели… 50 палок выписали. Папа мой прожил восемь месяцев потом. Мучился, кровью кашлял: отбили легкие. А если бы не привез детей этих, может, и жил бы дальше.
Они прожили у нас до марта. Батька был хороший портной. Весной приехал дед какой-то, шубу привез. Увидел ребят этих: «Ты что, Трофим, жиденят держишь?» И на следующий день в 4 утра у двора немецкая машина тормозит. Всех на улицу, на снег (он тогда поздно лежал). Схватили батьку, детей забрали, повезли в контору. Их там сразу постреляли, а потом отца собрались убивать. Переводчик заступился, просил: не надо, пожалейте, у него семья. И они пожалели… 50 палок выписали. Папа мой прожил восемь месяцев потом. Мучился, кровью кашлял: отбили легкие. А если бы не привез детей этих, может, и жил бы дальше.
* * *
В 1944-м, когда противник уже отступал, Николай Косенков в немецком лагере строил дороги.
— Мосты делали, канавы копали, чтобы им отход обеспечить. Из лагеря я, наверное, раз десять убегал. Рядом гремел фронт. Мы чувствовали: что-то будет. И вот в один из дней попросились за водой к реке сходить с товарищами и уже не вернулись. Сидели до ночи в кустах, пошли домой. Потом день — снова прячемся. Слышим, кто-то «Катюшку» поет. Может, полицаи пьяные? А оказалось, что уже наши: освободили. Деревни были голодными, мертвыми. Молодые стали собираться на фронт.
Я знал, что меня возьмут. Мать сказала: «Сынок, ты мужик, иди. Надо жить тебе — будешь живой. А не надо — так это бог решит». Я и сам в армию хотел. Думал, командиром стану. Но не пришлось…
В 1944-м, когда противник уже отступал, Николай Косенков в немецком лагере строил дороги.
— Мосты делали, канавы копали, чтобы им отход обеспечить. Из лагеря я, наверное, раз десять убегал. Рядом гремел фронт. Мы чувствовали: что-то будет. И вот в один из дней попросились за водой к реке сходить с товарищами и уже не вернулись. Сидели до ночи в кустах, пошли домой. Потом день — снова прячемся. Слышим, кто-то «Катюшку» поет. Может, полицаи пьяные? А оказалось, что уже наши: освободили. Деревни были голодными, мертвыми. Молодые стали собираться на фронт.
Я знал, что меня возьмут. Мать сказала: «Сынок, ты мужик, иди. Надо жить тебе — будешь живой. А не надо — так это бог решит». Я и сам в армию хотел. Думал, командиром стану. Но не пришлось…
Я попал в пехоту. Нас собрали в Горках и погнали на запад. В начале июля были в Минске, проходили город, которого не было, — головешки и руины. Шли в своем, в чем из дома вышли. Месяца через три от раненых дали брюки, ботинки, пилотки. Все порванное, старое. Пешком дошли до Вильнюса.
Каждый день давали 600, по-моему, граммов хлеба, сахару 25 граммов. Хлеб съедали полностью на завтрак, к нему немного каши. На обед — суп и вермишель, вечером — рагу из свеклы или капусты. Занятия были по 10 часов днем и еще ночные через день. Строевая, матчасть, пулеметы, винтовки. В ноябре выдали новую форму — кинули на фронт.
* * *
Дед Коля не очень любит вспоминать, каково это — идти в атаку.
— Пехота — мясо. В книгах пишут красиво… Ты бежишь, падаешь, бежишь, впереди бьет пулемет, видишь глазом, что падают рядом, думаешь: ну когда уже?.. Надо мне жить или не надо? Я три раза так бежал. Бог миловал, остался невредим. А потом перешел в артиллерию. Старшие подсказали.
Сорокапятку изучил быстро. Полком шли и шли вперед. Добрались до Инстербурга (сейчас это Черняховск). И вот тогда мне приснился первый сон. Я его как сейчас помню. Родная речка Проня, через нее мост, я на нем стою и курю. Поставил к перилам винтовку, и вдруг она летит вниз. А за винтовку — сразу трибунал. Прыгаю за ней, хватаю, успеваю как-то, выплываю к берегу. Лег, шинель снял, отдыхаю… А когда проснулся, точно знал: сегодня меня ранят. Но я не умру.
В тот день мы били по вокзалу. Наводчика задело. Я подносил снаряды, заряжал, командир орудия наводил. Говорит мне: «Ну вот сейчас его возьмем». Не знаю, может, так надо было, но я зачем-то поднял голову, чтобы посмотреть. По щиту как горохом ударило. Меня качнуло — и струя крови из горла. Кровь свищет, сразу в укрытие, перевязали… Во рту все разнесло. Не мог ни есть, ни пить, ни дышать ртом. А осколок так и торчит в районе челюсти. Врачи говорили: в рубашке родился…
Каждый день давали 600, по-моему, граммов хлеба, сахару 25 граммов. Хлеб съедали полностью на завтрак, к нему немного каши. На обед — суп и вермишель, вечером — рагу из свеклы или капусты. Занятия были по 10 часов днем и еще ночные через день. Строевая, матчасть, пулеметы, винтовки. В ноябре выдали новую форму — кинули на фронт.
* * *
Дед Коля не очень любит вспоминать, каково это — идти в атаку.
— Пехота — мясо. В книгах пишут красиво… Ты бежишь, падаешь, бежишь, впереди бьет пулемет, видишь глазом, что падают рядом, думаешь: ну когда уже?.. Надо мне жить или не надо? Я три раза так бежал. Бог миловал, остался невредим. А потом перешел в артиллерию. Старшие подсказали.
Сорокапятку изучил быстро. Полком шли и шли вперед. Добрались до Инстербурга (сейчас это Черняховск). И вот тогда мне приснился первый сон. Я его как сейчас помню. Родная речка Проня, через нее мост, я на нем стою и курю. Поставил к перилам винтовку, и вдруг она летит вниз. А за винтовку — сразу трибунал. Прыгаю за ней, хватаю, успеваю как-то, выплываю к берегу. Лег, шинель снял, отдыхаю… А когда проснулся, точно знал: сегодня меня ранят. Но я не умру.
В тот день мы били по вокзалу. Наводчика задело. Я подносил снаряды, заряжал, командир орудия наводил. Говорит мне: «Ну вот сейчас его возьмем». Не знаю, может, так надо было, но я зачем-то поднял голову, чтобы посмотреть. По щиту как горохом ударило. Меня качнуло — и струя крови из горла. Кровь свищет, сразу в укрытие, перевязали… Во рту все разнесло. Не мог ни есть, ни пить, ни дышать ртом. А осколок так и торчит в районе челюсти. Врачи говорили: в рубашке родился…
Полтора месяца провалялся в госпитале. Оттуда — снова на сборный пункт. Писал списки по личному составу: очень уж у меня хороший почерк был. Каждый день построение. Приходит полковник, объявляет: кто хочет пойти в офицерское училище? А я мечтал. Мы дружили тогда с мужиком из Костромской области. Он уже взрослый, 33 года, трое детей. Он и говорит: «Пошли, ты же грамотный». Написали заявление. Вызывают, спрашивают: «Ты в оккупации был?» — «Был». — «Не подходишь»… Товарищ вступился: «Так ему же только 16 было, когда немец пришел, и вину он свою уже ранением искупил, кровью». Отвечают: «Не положено». А из соседней деревни, из Козлов, такого, как я, парня взяли. В итоге до подполковника дослужился. Правда, прожил мало, в 74 года помер. Пил сильно. Думаю, может, и я бы запил, если бы в офицеры пошел [смеется]. И в партию меня тоже не приняли, кстати, из-за оккупации…
* * *
Со сборного пункта Косенков попал в минометчики. Носил рацию, потом стал адъютантом комбата. Перед вторым своим ранением снова увидел сон.
— Это был март 1945-го, форму летнюю нам еще не выдали. И вот мне снится: получаю все новое, стою чистый перед зеркалом, и что-то мне не по себе. Опять, думаю, ранят. Но не убьют.
* * *
Со сборного пункта Косенков попал в минометчики. Носил рацию, потом стал адъютантом комбата. Перед вторым своим ранением снова увидел сон.
— Это был март 1945-го, форму летнюю нам еще не выдали. И вот мне снится: получаю все новое, стою чистый перед зеркалом, и что-то мне не по себе. Опять, думаю, ранят. Но не убьют.
В тот день бой был в районе Хайлигенбайля. Шли по болоту — я с рацией, потом комбат и прежний его ординарец, тоже Коля. В канаве лошадь убитая лежит. И тут — ба-а-ах. Мне бинокль сбило, в ногу попало, комбату ничего, а Николаю — раз, и обе ноги. Он метров 20 еще бежал, кричал только громко.
Мы воевали до 9 апреля. Капитулировал Кенигсберг. Ждали пополнения, меня отобрали в полковую школу сержантов. Там я и встретил День Победы.
* * *
Потом было не легче — сложнее. Молодой солдат вернулся в деревню, в нищету.
— Пошел работать в колхоз. Женился — давай жить. Сельскому хозяйству никакого внимания не уделяли. Никаких ссуд, обработки почвы — ничего. Трудодни только начисляли. Картошку с молоком ели, перебивались. Так три года прошло. Лучшего нет, все хуже и хуже. А из колхоза не отпускают. Лягу спать и думаю: «Вот что делать? Что?» И так каждую ночь. Дядя женки моей на Урале работал директором сельхозпредприятия. Приезжал, рассказывал, что там не за галочку работают, а за деньги. Предложил: «А давайте к нам». С трудом получили наши паспорта. И поехали в Челябинскую область.
Первое время мужики говорили мне, когда в бане видели: «Ты что, туберкулезный?» Так иссох весь. А я им отвечал, что из Беларуси. С войны…
Мы воевали до 9 апреля. Капитулировал Кенигсберг. Ждали пополнения, меня отобрали в полковую школу сержантов. Там я и встретил День Победы.
* * *
Потом было не легче — сложнее. Молодой солдат вернулся в деревню, в нищету.
— Пошел работать в колхоз. Женился — давай жить. Сельскому хозяйству никакого внимания не уделяли. Никаких ссуд, обработки почвы — ничего. Трудодни только начисляли. Картошку с молоком ели, перебивались. Так три года прошло. Лучшего нет, все хуже и хуже. А из колхоза не отпускают. Лягу спать и думаю: «Вот что делать? Что?» И так каждую ночь. Дядя женки моей на Урале работал директором сельхозпредприятия. Приезжал, рассказывал, что там не за галочку работают, а за деньги. Предложил: «А давайте к нам». С трудом получили наши паспорта. И поехали в Челябинскую область.
Первое время мужики говорили мне, когда в бане видели: «Ты что, туберкулезный?» Так иссох весь. А я им отвечал, что из Беларуси. С войны…
Николай Семенович прошел долгий путь: работал в сельском хозяйстве, бригадиром свинофермы, окончил профильные курсы, потом техникум. У него получалось.
— Работал без выходных, только чтобы больше денег скопить. Построили дом, родили детей. На Урал ехал — плакал, а потом снова пришлось плакать, когда надо было уезжать. Оказалось, жене не тот климат…
— Я высохла там совсем, — вступает в разговор Мария Трофимовна. — Не мои условия. Однажды главврач больницы сказал: «Хочешь жить — возвращайся назад, неделю даю». И мы вернулись.
— А куда возвращаться? Я там по карьерной лестнице пошел, успехи были. Тяжело это — столько раз начинать сначала, — говорит дед Коля. — Но начал и в Беларуси. Тоже по линии сельского хозяйства пошел. И не последним человеком был.
* * *
Это обычная, в общем-то, судьба людей, которых не сломал зубастый прошлый век. Они бы и еще раз начали с начала. Они из камня — век обломал о них свои зубцы.
— Мы прожили хорошую жизнь. Всех детей на ноги подняли, всем высшее образование дали. Шестеро внуков, семеро правнуков — учатся, не пьют, не курят, из Минска приезжают. Все детство у нас тут проводили.
— Работал без выходных, только чтобы больше денег скопить. Построили дом, родили детей. На Урал ехал — плакал, а потом снова пришлось плакать, когда надо было уезжать. Оказалось, жене не тот климат…
— Я высохла там совсем, — вступает в разговор Мария Трофимовна. — Не мои условия. Однажды главврач больницы сказал: «Хочешь жить — возвращайся назад, неделю даю». И мы вернулись.
— А куда возвращаться? Я там по карьерной лестнице пошел, успехи были. Тяжело это — столько раз начинать сначала, — говорит дед Коля. — Но начал и в Беларуси. Тоже по линии сельского хозяйства пошел. И не последним человеком был.
* * *
Это обычная, в общем-то, судьба людей, которых не сломал зубастый прошлый век. Они бы и еще раз начали с начала. Они из камня — век обломал о них свои зубцы.
— Мы прожили хорошую жизнь. Всех детей на ноги подняли, всем высшее образование дали. Шестеро внуков, семеро правнуков — учатся, не пьют, не курят, из Минска приезжают. Все детство у нас тут проводили.
Дед Коля ищет банку меда, чтобы дать нам в дорогу. Так принято.
— У нас все есть. Пенсия на двоих — почти 10 млн. Деньжищи! — гордо говорит он. — За два месяца три свадьбы сделали своим. Сколько насобирали, все отдали. И государство помогает. Вот путевку получил. Пчел держу, мед делаю — ульи стоят за углом. И огородик имеется.
— У нас все есть. Пенсия на двоих — почти 10 млн. Деньжищи! — гордо говорит он. — За два месяца три свадьбы сделали своим. Сколько насобирали, все отдали. И государство помогает. Вот путевку получил. Пчел держу, мед делаю — ульи стоят за углом. И огородик имеется.
Только вот грустно, что в сельсовете из ветеранов я один остался. После войны списки составлял, меня вечно писать просили из-за почерка. 149 человек тогда насчитал, а теперь — больше никого. Как будто их и не было…
В Ленино находится музей советско-польского боевого содружества. Осенью 1943-го в этих краях приняла первый бой 1-я польская пехотная дивизия имени Тадеуша Костюшко. Непривычно видеть громадину здания в классической белорусской глуши. Но музей работает, здесь бывают посетители. Не так много, как раньше, когда значение Победы было иным и в Ленино жил не один последний ветеран, а десятки.
Музей тоже из камня, как и дед Коля. Их судьбы связаны. Уйдет в вечность старик — и музей окончательно лишится связи с нашим настоящим, убегающим от тех событий стремительно и… закономерно.
Источник:
реклама
