Чтобы помнили!

Ярослав Васильевич Смеляков (26 декабря 1912 (8 января 1913), Луцк – 27 ноября 1972, Москва) – русский советский поэт, критик, переводчик.

Ярослав Васильевич Смеляков родился 26 декабря 1912 (8 января 1913 года) в Луцке (ныне Украина). Его отец Василий Смеляков работал весовщиком на железнодорожной станции, мать Ольга Васильевна вела домашнее хозяйство, воспитывала троих детей. Младший сын Ярослав особенно любил ее. С Луцком связаны первые детские воспоминания будущего поэта. Отец ушёл на фронт. От фронта все уехали к бабушке. Там в деревне под Воронежем на родине матери Ярослав окончил начальную школу. Умер отец и бедной семье Смеляковых в Москве, где с 24 года в семилетней школе учился Ярослав стало особенно трудно. С 10 лет он начал писать стихи.

Окончил полиграфическую фабрично-заводскую школу (1931). Работал в типографии. По настоянию друга, журналиста Всеволода Иорданского, принёс свои стихи в редакцию молодёжного журнала «Рост», но перепутал двери и попал в журнал «Октябрь», где был принят своим кумиром, поэтом Михаилом Светловым, который дал молодому поэту зелёную улицу. По иронии судьбы, в один из первых же рабочих дней в типографии ему доверили набирать собственные же стихи. Занимался в литературных кружках при газете «Комсомольская правда» и журнале «Огонёк». Член СП СССР с 1934.

Гром грянул летом 1934 года, после публикации в «Правде», «Известиях» и «Литгазете» крайне злой статьи М.Горького «Литературные забавы». Великий пролетарский писатель утверждал: «На характеристике молодого поэта Яр. Смелякова всё более и более отражаются личные качества Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг». Литературные функционеры собрали совещание и устроили молодым дарованиям ещё ту выволочку. Тон задал поэт Николай Сидоренко, который заявил, что главную вину за творческое и бытовое разложение молодых поэтов должен нести Павел Васильев. Сидоренко поддержал начальник Главлита Волин, упрекнувший Смелякова за обилие в его стихах “есенинщины”.

Ярослав Смеляков был арестован 22 декабря 1934 года. Следователь сказал ему на допросе: «Что же ты надеялся, мы оставим тебя на свободе? Позабудем, какие слова о тебе и твоем друге Павле Васильеве сказаны в статье Горького? Не выйдет!». 4 марта 1935 года Белого, Лаврова и Смелякова Особое совещание приговорило «за участие в контрреволюционной группе» к трём годам исправительно-трудовых лагерей. Смеляков ударно работал в тюрьме, был бригадиром, его выпустили досрочно в начале 1937 года и перевели на правах воспитанника в трудовую коммуну № 2 НКВД, что территории подмосковного Николо-Угрешского монастыря, основанного в 1380 году Дмитрием Донским в честь победы над Мамаем (закрыт властями в 1925 году).

Вскоре после приезда Смелякова начала дважды в неделю тиражом 1500-2000 экземпляров выходить вместо прежней газеты «Коммунар», газета «Дзержинец», ответственным секретарем которой стал опальный поэт Смеляков. По указанию начальства писал о политических процессах.
Два близких друга Я. В. Смелякова — Павел Васильев и Борис Корнилов были расстреляны в годы Большого террора.
В 1938 году поселок трудовой коммуны стал самостоятельной административной единицей и получил имя Ф.Э. Дзержинского. В поселковой газете «Дзержинец» Ярослав Смеляков работал до ноября 1939 года, когда был призван в действующую армию Ухтомским райвоенкоматом. Тяжелую финскую войну Смеляков отвоевал рядовым солдатом, вернулся в Москву весной 1940 года и был принят на работу в аппарат Союза писателей.

Участник Великой Отечественной войны. С июня по ноябрь 1941 был рядовым на Северном и Карельском фронтах. Попал в окружение, находился в финском плену до 1944. Возвратившись из плена, Смеляков опять попал в лагерь, где его несколько лет «фильтровали».

Отправлен в лагерь под Сталиногорск, на 19-ю шахту, где работал банщиком. Однако усилиями журналистов П. В. Поддубного и С. Я. Позднякова поэт был освобождён и работал ответственным секретарем газеты «Сталиногорская правда», руководил литературным объединением при ней. Вместе с ним в лагере находился брат Александра Твардовского,
После лагеря Смелякову въезд в Москву был запрещён. В Москву ездил украдкой, ни в коем случае не ночевал. Благодаря Константину Симонову, замолвившему слово за Смелякова, ему удалось вновь вернуться к писательской деятельности. В 1948 году вышла книга «Кремлевские ели».

В «Литературной газете» появляется критическая статья С. Львова, где высказывается мнение, что сборник «Кремлевские ели» лишь внешне оптимистичен, а по сути стихи Смелякова «всегда о смерти». В 1951 году на квартиру Ярослава кто-то из «друзей» привёл провокатора, который по застольной беседе написал донос. Вскоре Смелякова по доносу арестовывают и осуждают по печально известной 58 статье УК на 25 лет лагерей.

В 1951 Смеляков был отправлен в заполярную Инту; освобождён по амнистии в 1955 году, еще не реабилитированный. Его потрясенная горем 74-летняя мать умерла в Москве в 1952 году. Лагеря плена и Инты подорвали здоровье и Ярослава Смелякова. В книгу “Кремлевские ели”, 1948 вошли лучшие стихи Смелякова, написанные до и после войны.
В казенной шапке, лагерном бушлате,
полученном в интинской стороне,
без пуговиц, но с черною печатью,
поставленной чекистом на спине,

К евтушенковско-межировским крикам о тоталитаризме и культе личности Смеляков относился с плохо скрытой брезгливостью.
Всем, с нетерпением ожидавшим от него после XX съезда партии мазохистского осуждения истории, проклятий тоталитарному режиму, солженицынского, говоря словами Блока, “публицистического разгильдяйства”, он неожиданно ответил публикацией стихотворенья “Петр и Алексей”.
Окружение Смелякова 50—60-х годов не зря относилось к нему и с подобострастием и с тщательно скрытым недоверием. Он тоже понимал, с кем имеет дело, знал сплоченную силу этих людей, помнил о том, как был повязан их путами в атмосфере чекистско-еврейского бриковского салона…
Маяковский, помнил, что духовные отцы тех, кто сейчас крутится возле него, затравили Павла Васильева за так называемый антисемитизм и русский шовинизм, до поры до времени молчал, или был осторожен в разговорах на эту тему, но, как честный летописец эпохи, не мог не написать двух необходимых для него стихотворений, которые в полном виде были опубликованы лишь после его смерти.
ПЕТР И АЛЕКСЕЙ
Петр, Петр, свершились сроки.
Небо зимнее в полумгле.
Неподвижно бледнеют щеки,
и рука лежит на столе -

та, что миловала и карала,
управляла Россией всей,
плечи женские обнимала
и осаживала коней.

День - в чертогах, а год - в дорогах,
по-мужицкому широка,
в поцелуях, в слезах, в ожогах
императорская рука.

Слова вымолвить не умея,
ужасаясь судьбе своей,
скорбно вытянувшись, пред нею
замер слабостный Алексей.

Знает он, молодой наследник,
но не может поднять свой взгляд:
этот день для него последний -
не помилуют, не простят.

Он не слушает и не видит,
сжав безвольно свой узкий рот.
До отчаянья ненавидит
все, чем ныне страна живет.

Не зазубренными мечами,
не под ядрами батарей -
утоляет себя свечами,
любит благовест и елей.

Тайным мыслям подвержен слишком,
тих и косен до дурноты.
"На кого ты пошел, мальчишка,
с кем тягаться задумал ты?

Не начетчики и кликуши,
подвывающие в ночи,-
молодые нужны мне души,
бомбардиры и трубачи.

Это все-таки в нем до муки,
через чресла моей жены,
и усмешка моя, и руки
неумело повторены.

Но, до боли души тоскуя,
отправляя тебя в тюрьму,
по-отцовски не поцелую,
на прощанье не обниму.

Рот твой слабый и лоб твой белый
надо будет скорей забыть.
Ох, нелегкое это дело -
самодержцем российским быть!.."

Солнце утренним светит светом,
чистый снег серебрит окно.
Молча сделано дело это,
все заранее решено...

Зимним вечером возвращаясь
по дымящимся мостовым,
уважительно я склоняюсь
перед памятником твоим.

Молча скачет державный гений
по земле - из конца в конец.
Тусклый венчик его мучений,
императорский твой венец.

Прокламация и забастовка,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.

Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена -
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.

Брызжет кляксы чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.

Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти,-
Никому никаких снисхождений
Никогда у нее не найти.

Только мысли, подобные стали,
Пронизали ее житие.
Все враги перед ней трепетали,
И свои опасались ее.

Но по-своему движутся годы,
Возникают базар и уют,
И тебе настоящего хода
Ни вверху, ни внизу не дают.

Время все-таки вносит поправки,
И тебя еще в тот наркомат
Из негласной почетной отставки
С уважением вдруг пригласят.

В неподкупном своем кабинете,
В неприкаянной келье своей,
Простодушно, как малые дети,
Ты допрашивать станешь людей.

И начальники нового духа,
Веселясь и по-свойски грубя,
Безнадежно отсталой старухой
Сообща посчитают тебя.

Все мы стоим того, что мы стоим,
Будет сделан по-скорому суд -
И тебя самое под конвоем
По советской земле повезут.

Не увидишь и малой поблажки,
Одинаков тот самый режим:
Проститутки, торговки, монашки
Окружением будут твоим.

Никому не сдаваясь, однако
(Ни письма, ни посылочки нет!),
В полутемных дощатых бараках
Проживешь ты четырнадцать лет.

И старухе, совсем остролицей,
Сохранившей безжалостный взгляд,
В подобревшее лоно столицы
Напоследок вернуться велят.

В том районе, просторном и новом,
Получив как писатель жилье,
В отделении нашем почтовом
Я стою за спиною ее.

И слежу, удивляясь не слишком -
Впечатленьями жизнь не бедна,-
Как свою пенсионную книжку
Сквозь окошко толкает она.
Февраль 1963, Переделкино
В 1987 году демократы из “Нового мира” впервые опубликовали это стихотворение.
Но они, всю жизнь, со времен Твардовского, воевавшие против цензуры, не смогли “проглотить” название и первую строфу: стихотворение назвали “Курсистка”, и первую строфу чья-то трусливая рука переделала таким образом: Казематы жандармского сыска,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала курсистка
Комиссаркой гражданской войны.
Какой шабаш поднялся после его публикации! Как же! Смеляков замахнулся на святая святых – на нашу касту! Симонов бегал в ЦК и требовал наказания виновных, утверждал, что стихи написаны Ярославом Смеляковым в невменяемом состоянии, что автор сам был против их публикации, что они были опубликованы помимо его воли. Борис Слуцкий звонил вдове поэта Татьяне Стрешневой и угрожал, что она не получит больше ни строчки переводов, что все «порядочные люди отшатнутся от неё», что копейки больше нигде не заработает… Хорошо ещё, что у Вадима Кузнецова, опубликовавшего стихотворенье в альманахе «Поэзия», сохранилась вёрстка стихотворения, завизированная Смеляковым. А сам поэт к тому времени был уже недоступен для гнева ничего не забывших и ничему не научившихся поклонников бриковского салона – он уже спал вечным сном под каменной плитой Новодевичьего кладбища».

Я. В. Смеляков умер 27 ноября 1972 года. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (участок № 7).