Чем заканчивается диктатура

В том, что бурный 1989 год завершился румынской трагедией, есть историческая логика. Не следует думать, конечно, будто подобный исход был предопределен. В иных обстоятельствах Чаушеску мог бы сбежать. А при определенных условиях, наверное, мог бы даже утопить революцию в крови и отсрочить на несколько лет падение румынского коммунистического режима. Нынешняя ситуация, когда в годами бурлящей Венесуэле автократия еще держится, а в сравнительно тихой Боливии развалилась буквально за пару недель, показывает, насколько сложное сочетание факторов влияет на успех революции. Однако надо признать, что в Румынии 1989 г. риски тоталитарного правления, бесспорно, были велики хотя бы по причине неблагоприятной международной обстановки. Ведь от тоталитаризма отказывались даже в горбачевском Советском Союзе, а в странах Центральной и Восточной Европы режимы падали один за другим, как выстроенные в линию костяшки домино.

Если бы не было румынской трагедии, можно было бы свалить падение соцсистемы на какой-нибудь всемирный заговор, вовлекший в себя «изменников» из числа правителей разных стран региона. Однако печальная судьба Чаушеску показывает, чем рисковали бы эти правители, если бы захотели сидеть на штыках, упорно держась за власть, несмотря на утрату народной поддержки и поддержки советского «старшего брата». Внезапная гибель румынского лидера во многом объясняет нам, почему в Польше, Чехословакии, Венгрии и ГДР правители сравнительно легко сдали власть демократической оппозиции. Так им было спокойнее.
Румынская трагедия учит авторитарных правителей, что падение их режимов часто бывает неожиданным. При определенных обстоятельствах сидеть в президентском кресле можно очень долго. И славословия в адрес стареющего вождя будут с каждым годом становиться более цветистыми. Однако фундамент, на котором покоится авторитарная власть, все эти годы будет медленно разрушаться. И в один прекрасный для страны момент он просто рассыплется, а выстроенное на нем здание режима провалится во внезапно образовавшуюся яму.
Связано это в первую очередь с тем, что все представления о народной любви к вождю весьма относительны. Похоже, Чаушеску это плохо понимал. Конечно, он хорошо знал, что часть народа им недовольна. Конечно, он знал о нарастающих протестах. Конечно, он знал, что без силового подавления недовольных групп населения ему не обойтись. Однако президенту казалось, будто в столице существует твердо поддерживающее его ядро. А если есть ядро, верящее в его харизму, то верны будут силовики, необходимые для подавления гнилой периферии.
На деле гнилым оказалось ядро, а не периферия. «Гений Карпат» выступал на митинге буквально за несколько дней до своей кончины – на митинге, который должен был показать единство народа и его верность вождю. Но провокационные выкрики раздавались даже там. И на этом фоне Чаушеску терял уверенность в собственных силах, а румынская армия переставала быть послушным орудием в его руках.

Широкие массы населения легко и быстро меняют взгляды под воздействием меняющихся обстоятельств. Поэтому, кстати, массовые опросы, фиксирующие поддержку вождя, не стоит рассматривать в качестве информации о прочности режима. Простой человек может иметь устойчивые представления о том, что его по-настоящему волнует: о личном преуспевании и о благосостоянии семьи. Но не следует думать, будто бы он каждодневно думает про своего вождя – будь то Путин или Чаушеску. Не следует думать, будто представления этого человека о добре и зле в управлении страной основаны на серьезных, многолетних размышлениях. Они, скорее, являются следствием надежд и фантазий, обрывочной информации о положении дел в стране, а также, конечно, той пропаганды, которую запускает в народ этот самый вождь. Если надежды иссякнут, информации станет чуть больше, а пропаганда окажется чуть слабее, человек может легко переменить свое мнение и от любви перейти к ненависти по отношению к вождю. Ненависть эта может проявиться так быстро, что обыватель сам не успеет понять, когда он переменил взгляды. И тем более это не успеет понять внезапно столкнувшийся с ненавистью вождь.

Сотрудники аппарата (в том числе силового), на который опирается национальный лидер, конечно, более информированы и менее зависимы от промывания мозгов, чем широкие массы населения. Но они часто ориентируются на настроения народа.

Даже если вождь им уже надоел, аппаратчики не станут устраивать государственный переворот до тех пор, пока действует харизма их шефа. Ведь гораздо проще править народом, опираясь на эту харизму, чем опираясь на штыки. Популярный лидер защищает своей харизмой элиту от толпы, тогда как непопулярного лидера элита сама должна защищать, рискуя вызвать на себя народный гнев. Поэтому стремление аппарата защищать лидера обычно исчезает именно в тот момент, когда он впервые по-настоящему начинает в этой защите нуждаться. В тот момент, когда режим становится нестабилен, аппарату проще самому свергнуть (и, может быть, даже расстрелять) вождя, свалив заодно на покойника и на культ его личности всю вину за неоправдавшиеся надежды широких слоев населения.

Проблемы с народом начались у Чаушеску, по-видимому, в тот момент, когда он повысил пенсионный возраст. Другой проблемой оказалось падение цен на нефть, важнейший экспортный товар Румынии. Третьей проблемой стало старение вождя: после семидесяти трудно ведь поражать массы своей энергией так же, как в сорок пять. Четвертая проблема возникла, когда почти все соседи Румынии продемонстрировали твердое стремление строить демократическое общество и автократия перестала считаться чем-то очевидным для стран Центральной и Восточной Европы. Наконец, в-пятых, явное недовольство политикой Бухареста стали демонстрировать национальные меньшинства (в румынском случае – венгры).

Когда образовалась вся эта «ядерная смесь» факторов нестабильности, многие люди в окружении Чаушеску решили, по всей видимости, что им проще будет сдать «Гения Карпат», чем защищать его от множества недовольных. Вот так и получилось, что «нерушимый режим» рухнул буквально за несколько дней.

Подобная «поддержка» весьма переменчива. Автократ всегда должен помнить о возможности сбежать из страны, которой он вчера еще клялся в любви и верности. Другое дело, что не всегда такие возможности существуют. Тому же Чаушеску, наверное, труднее было бы принять решение о сдаче власти народу, чем, скажем, молодым венгерским лидерам. На технократах из Будапешта не висело никаких преступлений, тогда как у политикана из Бухареста руки уже были запятнаны кровью в ходе подавления различных акций протеста.

И в этом смысле вполне логично, что Чаушеску держался до последнего, а затем пал в сражении с тем народом, которым надеялся управлять до самой своей смерти.

(с) Дмитрий Травин