Партизанское предчувствие опасности

Как-то выдалась темная, очень душная ночь. По натянутому парашютному шелку палатки мерно стучали дождевые капли. Мелкая водяная пыль оседала и внутри нашего жилья. От влажного, теплого воздуха особенно сильно клонило ко сну. Я удивился тому, как быстро захрапел мой ординарец Петя Чернуха: мы оба только что зашли сюда. Но удивившись, тут же почувствовал, что засыпаю сам.
Меня словно толкнуло какое-то воспоминание. Я сел и долго тер себе лоб — не мог сообразить: что за мысль прервала первую дрему? Наконец вспомнил и, улыбнувшись, повалился было на бок. Однако сразу вскочил опять.
А вспомнил я такие же теплые, влажные, как и эта, ночи, когда мне приходилось, будучи рядовым бойцом, стоять на посту. Тяжело было бороться со сном. Он подкрадывался со всех сторон, укачивал, клонило присесть хотя бы на «одну минуточку». Но, присевши, опомниться уже почти невозможно. И чего только в те часы, казавшиеся чуть ли не годами, не приходилось сочинять, чтобы удержаться на ногах. Иной же раз и не заметишь, как задремлешь стоя.
Я отчетливо представил себе это состояние именно потому, что и сейчас мучительно хотел спать. Однако, с завистью посмотрев на храпевшего Петю, заставил себя выйти из палатки. Надо было проверить посты.
Прошел по лагерю. Часовые внутренних постов — у штаба, у склада боеприпасов, у гауптвахты-переминались, покачивались, но держались. Только около хозчасти дневальный Целуйко разоспался на возу так, что не услышал, как ответственный дежурный Черноус стащил с него сапоги.
Мы с Черноусом пошли проверять дальние посты и заставы.
— Что не спите, товарищ командир? — спросил меня один молодец.
— Бессонница — неопределенно ответил я парню, и мы пошли дальше.
На трех постах бодрствовали. Но на центральной просеке спали все. А надо сказать, что посты на этой просеке считались у нас самыми ответственными: отсюда ближе всего перекресток с дорогой, которой нет-нет, а пользовались немцы. Если можно так выразиться, здесь находился парадный подъезд к лагерю.
Наши, конечно, не допускали мысли, что гитлеровцы осмелятся двинуться через партизанский, лес ночью, и вот результаты: первый номер станкового пулемета Кукушкин лежал ничком на земле возле своего оружия. Поблизости, кто как сумел, раскинулись на траве еще семеро бойцов. Прислонившись к березе, опершись на винтовку, спал девятый постовой — Жмурко.
Мы с Черноусом свернули самокрутки. Закурили.
«Как поступить? » — раздумывал я. Конечно, картина ясна. Но все же хотелось еще раз проверить людей, узнать, как они станут выкручиваться.
Я извлек из пулемета замок. Всунул вместо него свой трофейный портсигар. Затем мы с дежурным отошли шагов на сорок за деревья и начали громко разговаривать.
— Кто идет? Стой! — окликнул нас из-за березы Жмурко.
— Свои, свои. — ответил я, и мы продолжали подходить к заставе.
Все бойцы уже приняли позы бодрствующих. Здорово это у них получилось. Я и сам бы не поверил, что за пятнадцать секунд до этого они спали. Это меня разозлило и обеспокоило: у них, значит, разработана целая система, сговорились! - Случайно уснули — это еще можно понять и простить, а такая круговая порука — штука опасная. Ну, — думаю, — помолчу еще. Как хлопцы будут вести себя дальше?
Жмурко хоть и спросонья, но не растерялся и заявил:
— Я ваш голос сразу узнал, товарищ командир! Так — для порядку окликнул. Я уж давно слышал, как вы разговариваете.
— Очень хорошо, что вы так узнаете голос своего командира, — ответил я. — Однако странно: как могли вы слышать меня в то время, как я не говорил ни слова?
Жмурко понял, что перегнул палку, смешался. На выручку товарищу поторопился пулеметчик Кукушкин:
— Товарищ командир! Жмурко вас и по шагам мог угадать! Он еще с вечера говорил, что вы нас обязательно проведаете, и мы ожидали.
Я слушал их и думал: «Валяйте, валяйте! Заговаривайте зубы. Посмотрим, как станете выворачиваться, когда в ваших руках окажется мой портсигар. Уж лучше бы признавались».
Командир заставы — Горнащенко сначала мялся и слушал нашу беседу молча. Но потом осмелел и доложил, как полагается, что «за ночь ничего не произошло, кругом тихо, за исключением того, что по направлению Гомеля была слышна бомбежка».
Мы все присели в кружок около пулемета. Закурили. Как будто действительно все в порядке.
— Трудно сегодня стоять? — спросил я. — Ночь-то какая томительная.
Я давал последнюю возможность чистосердечно признаться. Сказали бы: так мол и так, трудно, был грех. Нет. Все стали разуверять меня: и ночь хороша, и спать ни одному не хотелось.
Силой искренности не добудешь. Посидели, поговорили, вижу, — они всем довольны и совесть их не мучит. Тогда я послал Черноуса в лагерь — привести Логутенко с людьми сменить заставу.
— Почему нас до срока. — начал было Горнащенко, но я его оборвал:
— Узнаешь. Не спеши.
Как только явился разводящий с людьми, я приказал Горнащенко сдать пост и получить десять суток ареста. Предупредил, что за повторение подобного случая могу и расстрелять. Не сильно догадливый командир заставы продолжал разыгрывать простачка. Стал оправдываться в том, что слишком близко подпустил нас к посту без окрика. Но когда Кукушкин, передавая пулемет, обнаружил портсигар, Горнащенко осекся.
Не только он — все разом поняли, в какое попали положение. Языки развязались. Люди стали ссориться, особенно ругали Жмурко. Картина раскрывалась полностью, никто уже не таился.
Как я и думал, Горнащенко разрешил ребятам поочередно спать. Разделил людей на две очереди. Первая дежурит, вторая спит. Потом меняются. Все предусмотрено, кроме того, что одно нарушение всегда влечет за собой другое. Те, что должны были бодрствовать, тоже решили разделиться на две партии, и оставшиеся опять продолжали деление. Кончилось тем, что пост охранял один человек — Жмурко.
Но одному скучно. Жмурко топал по просеке туда и обратно, даже ноги заболели. Чтобы отдохнуть немного, он прислонился к березе. Воцарившийся на заставе сон одолел и его.
Сменив заставу, я вернулся в лагерь. Уже рассветало. Теперь можно и мне поспать! Но только закрыл глаза- выстрелы.
Автомат, другой, потом пулеметные очереди. Даже Чернуха проснулся.
Пулемет работал на перекрестке центральной просеки, откуда только что мы пришли с Черноусом и арестованными бойцами.
Признаться, я и сам не ожидал, чтобы здесь в это время оказались немцы. Я уже не шел, а мчался к этой незадачливой заставе, где только что было слишком тихо, а теперь стало чересчур шумно. Чернухе велел послать туда людей.
Вопреки моему убеждению и убеждению бойцов, люди Логутенко били именно по гитлеровцам. В утреннем полумраке на заставу напоролась идущая впереди колонны группа: она, вероятно, проверяла безопасность дороги.
У Логутенко уже двое раненых. С подоспевшим из лагеря подкреплением бой окончили довольно скоро. Уже показавшаяся было колонна повернула вспять, часть солдат бежала, рассеиваясь по лесу, и нам удалось захватить пленных. На этот раз они представляли особый интерес.
Наш переводчик поговорил с ними, и все выяснилось.
Накануне со станции Узруй к нам перешли девять станционных рабочих. Новгород-северский комендант Пауль Пальм на этом основании решил, что партизаны готовят налет на станцию. Он дал приказ срочно перебросить на оборону в Узруй воинскую часть. Разведка этой части и наткнулась на нашу заставу.
Если бы разведка противника увидела спящих партизан и тихо сняла наш пост, гитлеровцы, конечно, не отказались бы от случая разгромить лагерь.
Все оказалось куда серьезнее, чем можно было думать по началу. Мы с комиссаром решили привлечь к разбору этого случая внимание всех бойцов.
В тот же день мы собрали отряд, и виновные предстали перед судом товарищей.
Горнащенко и его ребята молчали. Они выслушали много суровых слов от своих соратников. Вспомнили и Чапаева и заснувшую охрану его отряда. — Что тогда случилось? Ведь самое имя Чапаева должно было стать нам постоянным напоминанием о преступлении его охраны! — говорили бойцы. — А вы что чуть не сделали с нами? — спрашивали они у склонивших головы ротозеев.
Душу из них вынули разговором, но обсуждение обсуждением — мне после него надо было вынести приговор. Я ушел шагов за тридцать от собрания, посовещался с комиссаром. Мы говорили шепотом минуты три. И все это время народ молчал в томительном ожидании.
Командир заставы Горнащенко заслуживал расстрела. Об этом я и сказал, когда вышел к бойцам.
— Горнащенко Тимофею Ильичу высшую меру наказания, расстрел... заменить, учитывая его прошлые подвиги и долгую беспорочную службу в отряде, снятием представления к ордену Боевого Красного Знамени, лишением права на ношение партизанской ленточки сроком на один месяц.
Всех бойцов заставы — на десять суток гауптвахты.
Вздох облегчения пронесся по рядам партизан.
Через десять дней я поговорил с виновниками уже по-иному. Привел им в пример других бойцов, которые не поддались сну. И припомнил, сколько фокусов сам проделывал, когда стоял на посту. Чего только бывало не придумаешь? И табак нюхал, и стихи читал, и анекдоты вспоминал, старался думать о чем-нибудь смешном, чтобы развеселить душу.
С интересом слушали мой рассказ, иногда вызывавший смех, а иногда — серьезные вопросы, другие бойцы, среди которых находился и парень, спросивший меня в памятную ночь, отчего я не сплю.
И уже через несколько дней я случайно услышал, как этот товарищ с видом знатока перечислял перед группой товарищей «двадцать пять способов не спать». Затем он с сочувствием добавил:
— Вот с тех пор, как наш командир все эти способы применил, с ним и сделалась бессонница.
Я посмеялся про себя (если бы он знал, как мне тогда хотелось спать!) и не стал опровергать: пусть бойцы думают, что их командиру всегда не спится!
Артозеев Г.С. "Партизанская быль".